- Вкладка 1
Сейчас есть направление, можно так сказать, ruin studies, и нем есть свои лидеры. Самые, наверное, поэтичные книжки на этот счет были написаны профессором Manchester Metropolitan University Тимом Эденсером, который отдельно писал и об индустриальных руинах, и о разного рода руинах. И он отличный представитель гуманитарной географии в том смысле, что он не проводит никаких качественных исследований, с информантами не беседует. Он сам себе этнограф, он очень сильно культивирует автоэтнографию, и в итоге он порождает очень поэтичные нарративы о том, что чувствует человек, находящийся в руине. Эденсер посетил очень много разных английских руин — заброшенных пивоварен, сталелитейных заводов, псарен, овчарен и так далее, — и провел там немало времени. В своих книгах он оставил замечательные по тонкости и поэтичности описания того, что чувствует наблюдатель, созерцая эти слои краски, вникая в эти очень сложные запахи, созерцая перемещение всей живности, которая, естественно, накапливается в этих местах.
Эденсера очень много критиковали и продолжают критиковать, спрашивая, где живые люди, где индустриализация, с чьей памятью он работает и так далее. Сам он, как мне кажется, разумно воздерживается от отбивания этих атак. Тем не менее, претензии, которые ему предъявляются, очень близки такой стратегии работы, как пойти в конкретные районы и посмотреть, что значит для людей жить в окрестностях не функционирующего промышленного предприятия, будь это моногород или московский микрорайон.
Здесь, мне кажется, если мы разовьем поколенческую тему и тему естественных различий, которые существуют в отношении к индустриальному наследию, к некогда активно работавшим ткацким фабрикам, металлургическим заводам, чему угодно, мы можем нащупать общее для всех нас пространство. Для кого-то они до сих пор составляют смысл жизни. Это те, кто в них оставил несколько десятилетий работ. И это, судя по Екатеринбургу, дети и даже внуки тех людей, жизнь которых была связана с промышленными предприятиями.
Но если мы будем рассматривать любой город — социологически, этнографически, как угодно, — мне кажется, не будет большим преувеличением сказать, что мы все равно сталкиваемся с очень небольшим слоем людей, для которых индустриальное наследие составляет очень эмоционально и экзистенциально значимую вещь. Я вижу это по Екатеринбургу, по беседам со своими студентами, наблюдаю за тем, как меняются микрорайоны в нашем городе, как приезжает все больше людей, как становится все больше трудовых мигрантов. Счет идет на сотни тысяч — это люди, для которых индустриальное не значит ничего. Это уже люди сервисной экономики, которые зарабатывают на жизнь совсем иным способом, нежели их родители, живут разного рода торговлей и прочее. И к ним подступаться с этими словами, песнями, дискурсами, мне кажется, было бы нереалистично.
Соответственно, для кого-то проблематика индустриальных руин, индустриального наследия, очень болезненна, очень значима. Но чем активнее меняются города, чем больше они разбухают, как Москва, тем реалистичнее мы должны быть в оценке того, какому количеству людей эти вещи действительно дороги и значимы.
Я бы хотела напомнить присутствующим исландскую историю. Исландия знаменита селедкой. Под знаком селедки прошло несколько десятилетий в жизни страны. Но сколько может человечество, в том числе сами исландцы, съесть селедки? Наступила эпоха перепроизводства, и многие фабрики, на которых селедка консервировалась, пришли в упадок, превратились в руины. Некоторые из них продолжают стоять именно первозданными руинами, если позволительно так сказать, а некоторые, чтобы привлечь туристов, из состояния полной заброшенности привели в состояние руины частичной: покрасили стены, поставили столы, начали устраивать экскурсии по технологическому циклу и так далее.
И эти люди встретились с невероятным сопротивлением и недовольством любителей всякого рода аутентичности. Что они сделали, стали говорить эти самые любители, фотографы, этнографы? Они нарушили тот шарм, ту ауру, ту атмосферу, ради которой любители настоящих руин в это место приезжали. И, мне кажется, эта коллизия при всей ее забавности позволяет нам повернуть наш разговор несколько в иное русло и задуматься над тем, что представляет собой материальность того предмета, здания, района, может быть, даже целого города.
Мне кажется, тут очень важно отнестись к людям с уважением. Я, между прочим, тоже большой поклонник руин и начинала с того, что не надо романтизировать руины, не надо романтизировать индустриальное прошлое и так далее. Или, может быть, наряду с романтизацией надо искать какие-то иные варианты отношений. Руины важны и нужны, и это хорошо, что их много, потому что они того, кто их воспринимает или в них находится, полностью выбивают из зоны комфорта. Это как по сложной выставке ходить самому без медиатора и реально напрягаться перед каждым объектом, чтобы понимать, что это.
Когда ты оказываешься в этом пространстве — я думаю, что многие это переживали, — ты вообще не знаешь, как к этому относиться, ко всем этим жучкам, к очень непростым запахам, к бесконечным культурным слоям, к этим следам иной навсегда уже исшедшей жизни. Словом, это очень значимое переживание. И оно еще потому значимое, что ты его заранее не знаешь и не знаешь, как относиться к тому, что ты все это переживаешь. У тебя нет нарратива, нет готовой истории, в которую ты готов это поместить. И это здорово.
Фрагмент дискуссии «Оставленные места. На “руинах” индустриальных городов», состоявшейся 30 октября 2019 года в рамках цикла «Деколонизируй это!».